Старый друг лучше новых двух - Страница 6

К оглавлению

Оленька. Вы, Пульхерия Андревна, знаете, на ком Васютин женится?

Пульхерия Андревна. Еще бы мне не знать!

Оленька. Вы знакомы с ними?

Пульхерия Андревна. Нет, незнакома. Да разве долго познакомиться!

Оленька. Сделайте милость, Пульхерия Андревна, разузнайте хорошенько…

Пульхерия Андревна. Что разузнать-то?

Оленька (плача). Хороша ли его невеста? Любит ли он ее? Любит ли она его?

Пульхерия Андревна. Только?

Оленька. Только! (Садится к столу и закрывает лицо руками.)

Татьяна Никоновна. Ну, оставимте ее. Бог с ней!

Уходят.

ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ

ЛИЦА:

Гаврила Прохорыч Васютин, старик, отставной чиновник.

Анфиса Карповна, жена его.

Прохор Гаврилыч Васютин, сын их.

Вавила Осипович Густомесов, купец, лет 35-ти, одет по-русски.

Орест, лакей, лет 50-ти, важный, неповоротливый, в засаленном сюртуке, часто вынимает табакерку с генералом.

Гостиная в доме Васютиных: налево дверь в кабинет Прохора Гаврилыча, прямо выходная дверь, направо – во внутренние комнаты. Налево от зрителей диван, направо стол.

ЯВЛЕНИЕ ПЕРВОЕ

Орест (проводит просителя в кабинет). Пожалуйте! Пожалуйте! Мы ваше дело знаем: ваше дело правое. (Проситель уходит.) Правда, пословица-то говорится: «У всякого плута свой расчет!» Вот хоть бы нашего барина взять! Ума у него нет. С судейскими со своими или и с нашим братом хорошего разговору от него нет, умного (нюхает табак), чтобы стоило внимания. Лепечет много языком-то, а ничего не складно, безо всякого рассудка, что к месту, что не к месту – так, как шелаш какой. А вот с просителями так он свое дело знает, – такой тон держит, что любо на него смотреть. Строгость на себя напустит, точно в меланхолии в какой сделается, и язык-то у него не ворочается; так проситель-то вздыхает, вздыхает, пот его прошибет; выйдет из кабинета-то, точно из бани; и шинель-то станет надевать – вздыхает, и по двору-то идет – все вздыхает да оглядывается. А с кем так и лаской: и по плечу треплет и по животу гладит. Вот эту-то политику он знает! Нужды нет, что не умен, а на эти дела тонок. Ну, и живет себе, как сыр в масле катается. Так-то вот и наш брат, – всякий должен себя понимать! Кто что умеет, то и делай, а не за свое дело не берись! Я теперь… я все могу, а в хороший дом я служить не пойду. Потому, во-первых – лета, во-вторых – болезнь во мне: в ногах лом стоит; опять же по временам слабость у меня к этой дряни (плюет), к этому проклятому вину. В хорошем доме ума не нужно, там ловкость, и чтобы в струне человек был, потому завсегда ты на виду. А мне теперь нужен покой! Мне, по моему характеру, только и жить у подьячих! Ни одёжи от тебя не требуется, ни чистоты, – знай только обращение с просителями. А коли я умею обойтись с человеком, так мне и жаловаться не нужно. У барина свой доход, а у меня свой: потому в моей власти допустить к барину и не допустить. И ежели бы я не был подвержен, по своей слабости, этой временной болезни дня на три и на четыре в месяц, большие бы у меня капиталы были; по здешнему дому оно, конечно, сокращать себя не стоит,- удовольствия этого лишать; да только вот что: как наберешься этого угару, так много у тебя зря денег выходит.

Входит Анфиса Карповна.

ЯВЛЕНИЕ ВТОРОЕ

Орест и Анфиса Карповна.

Анфиса Карповна. Есть кто-нибудь у барина?

Орест. Проситель сидит.

Анфиса Карповна. Купец или благородный?

Орест. По-немецки, а должно быть, купец.

Анфиса Карповна. Я тебе, Орест, давно говорила, чтобы ты с купцов денег не просил, а ты все-таки своей привычки не оставляешь. Я ведь все вижу. В передней помешают тебе, так ты за ворота выскочишь да там пристаешь, словно нищий.

Орест. Эх, сударыня!

Анфиса Карповна. Что: эх, сударыня? И для нас это страм; подумают, что вы у нас нужду терпите.

Орест. Эх, барыня! Из чего служить-то?

Анфиса Карповна. Ты жалованье получаешь.

Орест. Какое жалованье, сударыня! Стоит ли оно внимания.

Анфиса Карповна. Так зачем же ты живешь, коли ты недоволен жалованьем?

Орест. Эх, сударыня! Затем и живу, что доход есть. Уж это от начала вселенной заведено, что у служащего человека камердинер свой доход имеет. Ну, а которые из просителей этого обыкновения не имеют, тем и напомнишь.

Анфиса Карповна. Да все-таки это мараль.

Орест. Никакой, сударыня, марали нет.

Анфиса Карповна. А я вот Прошеньке скажу, чтоб он тебе запретил.

Орест. Никогда они мне не запретят, по тому самому, что они тоже доходом живут, жалованье тоже небольшое получают. Они могут рассуждать правильно, сообразно с рассудком.

Анфиса Карповна. А я, по-твоему, неправильно рассуждаю, несообразно с рассудком? Как ты смеешь так говорить со мной?

Орест. Вот что, сударыня, извините вы меня: всякий свое дело знает. Одно дело вы можете рассудить, а другое дело мужского рассудка требует. Как же вы говорите, чтобы не брать! Господи боже мой! Да с чем это сообразно! Ну, положим, не я у вас буду служить, другой будет; так нешто он не станет брать? – тоже станет; женщину заставьте служить, и та станет брать. Коли есть такое положение, чтобы брать деньги с просителей, как же вы мне приказываете не брать? Для чего же мне от своего счастья отказываться? Это даже смешно слушать!

Анфиса Карповна. Ты такой грубиян, такой грубиян стал, что просто терпенья нет с тобой! Я непременно на тебя сыну пожалуюсь.

Орест. Эх, сударыня! Какой же я грубиян! А что, конечно, которое дело до вас не касающее, так скажешь…